ПЕСНЯ БЕНА
Тяжелым басом гремит фугас,
ударил фонтан огня...
А Боб Кеннеди пустился в пляс —
какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!
Трещит земля, как пустой орех,
как щепка, трещит броня...
А Боба вновь разбирает смех —
какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!
Но пуля-дура вошла меж глаз
ему на закате дня...
Успел сказать он и в этот раз: —
Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!
Простите солдатам последний грех
и, в памяти не храня,
печальных не ставьте над нами вех...
Какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!
ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО
Вы скажете: бывают в жизни шутки,
Поглаживая бороду свою...
Но тихому еврейскому малютке
Пока еще живется, как в раю.
Пока ему совсем еще не худо,
А даже и совсем наоборот.
И папа, обалдевший от Талмуда,
Ему такую песенку поет:
Припев:
«Все будет хорошо, к чему такие спешки?
Все будет хорошо, и в дамки выйдут пешки!
И будет шум и гам, и будет счет деньгам.
И дождички пойдут по четвергам».
Но все растет на этом белом свете.
И вот уже в компании друзей
Все чаще вспоминают наши дети,
Что нам давно пора «ауфвидерзейн».
И вот уже загнал папаша где-то
Все бебихи мамаши и костюм,
Ведь Моне надо шляпу из вельвета —
Влюбился Моня в Сару Розенблюм.
Припев.
Вы знаете, что значит пожениться,
Какие получаются дела.
Но почему-то вместо единицы
Она ему двойняшек родила.
Теперь уже ни чихни, ни засмейся —
Шипит она, холера, как сифон.
И Моня, ухватив себя за пейсы,
Заводит потихоньку патефон.
Припев.
Пятнадцать лет он жил на честном слове,
Худее, чем портняжная игла,
Но старость, как погромщик в Кишиневе,
Ударила его из-за угла.
И вот пошли различные хворобы:
Печенка, селезенка, ишиас...
Лекарство все равно не помогло бы,
А песня помогает всякий раз.
Припев.
Но таки да случаются удачи.
И вот уже последний добрый путь:
Две старые ободранные клячи
Везут его немножко отдохнуть.
Всегда переживает нас привычка.
И может быть, наверно, потому
Воробышек — малюсенькая птичка —
Чирикает на кладбище ему:
Припев.
«Все будет хорошо, к чему такие спешки?
Все будет хорошо, и в дамки выйдут пешки!
И будет шум и гам, и будет счет деньгам.
И дождички пойдут по четвергам».
***
Где росла в степи ракита,
где земля была тверда,
там лежит солдат убитый,
а над ним — вода, вода...
Ходят волны в три наката,
вскинув белые гребни.
Проплывают над солдатом
рыбы, лодки, ночи, дни.
Браконьеры ставят сети
на пехотном рубеже.
Об отце не плачут дети,
поседелые уже.
Мы судьбу не переспорим —
стерла в памяти года,
и чудно зовется морем
эта пресная вода.
Что под ней, то шито-крыто —
съела ржа патронов медь...
...Я б хотел в бою открытом
по-солдатски помереть.
Серый камень обелиска —
слишком поздняя хвала.
У родных моих и близких
день за днем — свои дела.
Блеску славы верю слабо:
что погасло, то во мгле,
но — одну ветлу хотя бы
надо мною на земле!
МАРШЕВАЯ РОТА
Зябко поникла трава на лугах,
дождик безбожный...
Тысяча лет на моих сапогах
глиной дорожной.
В горле от этой пожухлой травы
горькая завязь.
Счастливы лица у тех, что мертвы,-
отвоевались.
Тяжкое званье советских бойцов
мы переносим
долгой дорогой среди мертвецов
и через осень.
Вот они, сполохи огненной мглы,
Дымного смрада!..
В серые спины нам смотрят стволы
заградотряда.
Что сторожите вы из-за бугра
взглядом-прицелом?
Не беспокойтесь: мы крикнем "ура!"
перед расстрелом.
ОСЕНЬ
Вот уже восьмые сутки кряду
льется дождик – реденький, дрянной.
Стариковский шепот листопада,
бормотанье ветра за спиной.
Я не знаю, есть ли мне спасенье.
Заскучав о солнечном тепле,
я и сам уже чуть-чуть осенний
на чужой, нерадостной земле.
Это ложь, что осень – золотая;
просто долгий, серый неуют...
Хорошо пичуги: улетают.
Улетают. Где-то гнёзда вьют
Вот и мне б, распластывая крылья,
озорное выкрикнув – "вперед!", -
в беспокойной птичьей эскадрилье
совершать обратный перелёт.
Если даже падать, обессилев,
то под солнцем, зная, что домчал.
Утверждаю: осени в России
не бывает. Я не замечал.
***
Марку Максимову
Забит в патрон спрессованный огонь —
еще не окрыленная ракета.
Я из патрона высыпал в ладонь
алхимию немыслимого цвета.
Развел ее покруче в кипятке
и этими чернилами густыми
писал стихи, тесня строку к строке,
и выходили строки — золотыми.
А на бумагу сыпался песок.
Блиндаж качался. Ночь тонула в гуле.
Я утром вышел — и шальная пуля
пропела от виска на волосок.
Все было — и осколок, и фугас,
а после и обиды, и попреки...
Но остаются золотые строки
и людям правду говорят о нас.
***
Звезда моя счастливая, ты где?
О, сколько звезд сияет в небе черном!
Я спрашивал поэтов и ученых —
никто не слышал о моей звезде.
Почти полвека в поисках ее
полмира прошагал я и объездил.
Над головою тысячи созвездий
земное наблюдали бытие.
Качался под ногами шар земной.
Спешило время к сердцу прикоснуться
всей злобой дня, всей правдой революций,
колючей проволокой и войной.
Не разберешь — любовь или беда,
удачу конвоирует расплата.
Комочком боли сердце в ребрах сжато...
А где ж моя счастливая звезда?
Хотите знать, как я ее найду?
Наверно, будет очень теплый вечер,
когда нежданно, где-то на ходу,
увижу я падучую звезду,
скорей ладони протяну навстречу
и вдруг, почуя смертную беду,
прижму ее к себе и упаду...
Но этого-то я и не замечу.
***
Самолеты, самолеты пролетают надо мной
Вероника Тушнова
Постарел я. Все иначе вижу.
Все переменилось на путях.
Самолет мой в небе неподвижен —
города бескрылые летят.
Улетают. Остаются тени —
горестные памятки о них.
Оттого земное тяготенье
в жилах отлагается моих.
По одной из площадей летучих,
в каждом отраженная стекле,
ты прошла. И я не знаю лучшей
женщины, возможной на земле.
На железных крышах пели хором
всех лесов российских соловьи.
Отдал черный мудрый добрый ворон
два крыла на волосы твои.
Сквозь толпищу чистых и нечистых,
сквозь кварталы доблести и зла,
весело, как вестник и как выстрел,
любящая женщина прошла.
Я себя еще надеждой тешу —
чудеса случаются в пути...
Это было где-то в отлетевшем
городе. Любимая, прости!
До тебя дорогой самой ближней
сто эпох и тысяча веков...
И скользят по крыльям неподвижным
тени городов и облаков.
ЖИВАЯ ВОДА
На кромке переднего края,
лишь крикнуть успевший: «Вперед!»,
он знает, что он умирает,
не верит, что насмерть умрет.
Слабеющий взор еще ясен,
земля под плечами мягка,
и он умирать не согласен,
покуда плывут облака,
и тоненько тенькает песня —
струною травинка дрожит,
и ворон в своем поднебесье
еще безучастно кружит...
Не дрогнул солдат от удара —
он просто упал навсегда.
А вдруг у дружка-санитара
во фляге — живая вода?!
Глоток, заживляющий души
до свадеб детей и внучат...
Но в сердце все глуше и глуше
тупые осколки стучат.
Весь мир неподвижен и выжжен,
и больше не видно ни зги,
и ворон все ниже и ниже
прицельно сужает круги...
...Про жизнь рассуждая толково,
прикинув свой жребий земной,
я знаю: случится такое
когда-нибудь и со мной.
Но, яростный, стреляный, старый,
которому всё — не впервой,
дождусь я того санитара
с той самой водою живой.
В атаке, в дороге, в палате,
где б мой ни окончился путь,
на это меня еще хватит —
из фляги солдатской хлебнуть.
СОНЕТ
У ног текла недвижная река,
и мгла была холодной и осклизлой.
Казалось мне: вели по краю жизни
меня в ту ночь тропинка и тоска.
Но кто-то впереди издалека
сквозь эту тьму, как будто в укоризну,
сверкающею искоркою брызнул...
Как хорошо вдвоем у костерка!
И вот мы курим с лодочником старым...
— Ты приходи. Я переправлю даром,
но только лишь в одну из двух сторон.
А если вдруг костер не вспыхнет жаром
в глухую ночь под этим черным яром,
так ты покличь. Меня зовут Харон.
|
